Местечковый конкурс короткого рассказа

В поэтическом кафе на Чистых прудах проводился конкурс короткого рассказа. На суд читателей выносится рассказ, занявший третье место. Читать предлагается в промежутках между бурной трудовой деятельностью.

 

                                  Февраль. 

 

Как быстро летит время: я уже прожил пять шестых. Вспоминая молодость, я сегодня  снова пришел в Третьяковку и брожу по ее залам: брожу по прожитой жизни, брожу по своим воспоминаниям.

Вот мертвые богатыри с картины Васнецова. Отец когда-то показывал мне, мальчишке десяти лет, что такое правильно написанная перспектива: с левого угла смотришь на картину – видишь кованые подошвы богатырских сапог; справа зайдешь, посмотришь – подошвы снова тебе в лицо. Поразительно! Прошло двадцать лет, и я стал показывать этот эффект моим детям. И они также раскрывали рот от удивления.

Зал Ге. Это он и Врубель были моими кумирами на протяжении всей юности – времени гормональной пурги, времени взрывных эмоций, времени чувств на экстремуме, на пределе истерики. Ничто тогда не было слишком – это были годы духовного взросления и внутреннего богоискательства. Я в тот период ощущал боль Иисуса, распятого на кресте, как свою: почти физически. Страстям, бушевавшим в моей юношеской душе соответствовали  только их полотна, динамичные, эмоционально переполненные.  

Иду дальше.

- Мир вам, тонкие лирики, певцы любви и России - Левитан и Нестеров. Простите, что я оценил вас гораздо позже, ближе к тридцати пяти, внутренне успокоившись и обретя определенный жизненный статус. Мне тогда хотелось тонкости, изысканности человеческих отношений, хотелось элегической грусти, любви хотелось, но любви глубокой, без катаклизмов - христианской любви. Ах, как грустны и светлы ваши полотна. - В залы Левитана и Нестерова я ходил в те годы часто. Я приходил к ним каждую осень, под равномерный звон дождя по оконным стеклам, под ярко-желтые листья на деревьях, так красиво горящих на фоне серого московского неба. Я глядел на дворовую листву, а видел  березы с левитановских картин, я смотрел на небо Нестерова и вспоминал вечера у костра, на берегу тихой реки, подернутой туманом, когда малейший звук летит на противоположный берег, несколько раз отразившись от сонной глади.

А вот бунтари от живописи - Малявин, Кустодиев, Петров-Водкин, Кугач, Они – период моего увлечения цветом, период ранней зрелости. Поражает подбор красок, поражает смелость, нет – не смелость, точное, продуманное соответствие колористики сюжету картины! Помню, что про себя я называл этот квартет – товариществом Красного Коня. А какая декоративность! Куда до вас Матиссу с его европейской отстраненностью и выхолощенностью! Ваши полотна не обои на стену: они – песнь жизни, песнь радости бытия, они – бурлящая молодостью кровь!

Теперь в зал к мэтрам – моим мэтрам - Пластову и Корину! Именно эти иконописцы примирили меня с социалистическим реализмом, именно они заставили поверить, что время великих художников не кончилось вместе с царской Россией, вместе с Репиным, Суриковым, Ивановым. Какие у них краски, какой обильный мазок! Картины буквально вылеплены. К мэтрам я приходил зимами, когда на улице падал мягкий густой снег. Приходил, чтобы получить эстетическое наслаждение от совершенства их работ, чтобы, посмотрев на картины, тихо удовлетворенно вздохнуть: «Есть на свете красота!»

После Корина и Пластова надо было уходить из галереи. Уходить, чтобы не расплескать собранную в душе красоту. Донести ее в целости до дома, и там тихо, по капле, истрачивать  из себя, смаковать, как смакуют хорошее вино.

Но сегодня я не уйду домой после мэтров, сегодня я опять пришел больно и сладко терзать свою душу. Сегодня я подойду к картине Нисского  «Февраль. Подмосковье».  Я буду глядеть на  картину, а увижу свою юность, свои семнадцать лет, свою первую и неопытную, чистую и наивную любовь.

*      *      *

Ее звали Галиной. Ей уже исполнилось восемнадцать, она работала медсестрой в поликлинике и была далеко не красавицей. Среднего роста, не блондинка – белобрысая, с глазками-гвоздиками, острым носиком, тонкими губами - чертами лица достаточно невыразительными, с весьма ограниченным кругозором – она была обыкновенной девчонкой, каких в Москве полно. Это я сейчас так говорю, но тогда я не чаял в ней души. Она была первой девушкой, которая отнеслась ко мне серьезно, которая увидела во мне не сопливого мальчишку, а молодого человека. Мы встречались с ней всю осень и всю зиму: гуляли по улицам, ходили в кино, на концерты, несколько раз целовались в подъезде.

Нынешняя молодежь, прочитав последние строки, весело засмеется над чинностью и неторопливостью развития нашего с Галей романа – сейчас юноши и девушки  начинают активную половую жизнь годам к пятнадцати, уже после пяти дней знакомства приступают к сексу, и это считается в порядке вещей. Мы были другими: зажатыми, обремененными комплексами строителей коммунизма и христианской морали. Это на Западе  в начале семидесятых молодежь совершила Великую сексуальную революцию, а к нам, в Страну вечно зеленых бананов, отголоски мирового гормонального восстания докатились только через десять лет - в начале восьмидесятых.   

Мы были невинны как Адам и Ева в раю. Гуляя по Москве, мы говорили о браке, мечтали о собственном жилье и детях – но, даже в таких наводящих разговорах и мечтах, я старался избегать темы телесной близости. Иногда, правда, я ловил на себе ее удивленно-испытующий, изучающий меня взгляд. Это происходило случайно, когда она не успевала отвести глаза.

Однажды, в конце февраля, Галя предложила мне поехать в воскресенье на дачу ее родителей, в Голицыно. Я не смог сдержать восторга: «Конечно, поехали! И лыжи возьмем!»  В возбужденном сознании рисовались картины целого дня самостоятельной, взрослой, семейной жизни, когда надо принимать решения за двоих, быть серьезным и надежным, когда можно целоваться не оглядываясь по сторонам… Дальше, правда, мои фантазии не заходили.

Сейчас дачные места ближнего Подмосковья больше напоминают продолжение малоэтажной Москвы с ее магазинами, асфальтом, светофорами, а тогда у станции Голицыно, все дышало покоем  зимнего солнечного дня в Подмосковье, безлюдьем и звенящей тишиной снежных равнин.

Приехали, зашли на дачу, сбросили продукты, и побежали кататься. День был солнечным, в воздухе по-весеннему пахло первым подтаявшим снегом, который кристалликами сахара лежал на полях, а в тени вьюжных застругов и под деревьями казался голубым молоком. С легким шипеньем лыжи скользили в тишине подмосковных просторов, морозец не кусал за нос и щеки, а лишь вызывал на них жаркий румянец..

Из тишины полей мы выехали на горы у ближайшего дачного поселка. Весь белоснежный склон пестрел разноцветными, красными, зелеными, голубыми  свитерами и куртками москвичей и местных жителей. Было шумно, весело, как на масленице, лихо и беззаботно. Санки, лыжи, простейшие картонки и дорогие снегокаты «Чук и Гек» - все смешалось на горках в кучу, все шло в ход для спуска с горы. То и дело возникали заторы, столкновения, но никто не злился за испорченный спуск, смеялись, катились с горы клубком из рук и ног, и пихали друг другу снег за шиворот. Лихие мальчишки на обрубках лыж, ловко лавируя между людьми, со свистом и гиканьем прыгали с трамплинчиков, демонстрируя знакомым девочкам свою удаль. Нас захватил этот праздник зимнего веселья. Мы тоже, взявшись за руки, скатывались с горок, падали и, сгорая от переполнявших нас чувств, потом долго лежали на снегу, нежно и жадно целуясь. Мы смеялись от счастья быть рядом друг с другом, от солнечного дня, от молодости, бурлившей в нас, как весенние талые воды. Мы  смотрели друг другу в глаза и переполнялись нежностью и любовью, искавшими выход.

Катанье вышло веселым: было радостно, не хотелось никуда уходить, а, наоборот, хотелось, чтобы этот день никогда не кончался. Когда мы с Галей в очередной раз оказались в сугробе, и она оседлала меня лежачего, чтобы накормить снегом, я не сдержал чувств и произнес: «Я тебя очень люблю! Очень, очень!». Галя посмотрела на меня каким-то материнским взглядом, брови ее сложились домиком, она нагнулась к моему лицу и, легко-легко касаясь губами моих глаз и губ, три-четыре раза поцеловала меня, потом поднялась сама и протянула руку мне, помогая подняться. Глаза ее потемнели от расширившихся зрачков: «Поехали на дачу». Она не стала объяснять, почему так неожиданно приняла решение вернуться в наш общий на сегодня дом – все было ясно без слов. 

Вкус ее теплых губ вперемежку со  вкусом растаявшего свежего снега я помню и сейчас.

*      *     *

 Вернувшись на дачу, мы, полупьяные от зимнего свежего воздуха, от присутствия друг друга, от горячего чая с коньяком, уже через час, сидели в натопленной кухне за столом и избегали встречаться взглядами. Мы были одни в доме, любили и были любимы, но сидели  и смотрели в окно на романтический закат, вместо того, чтобы захлебнуться от счастья родных объятий.

Время от времени, бросая пытливые взгляды, каждый из нас ждал, что первым будет не он, что не он сделает тот важный, отчаянный шаг, после которого возврат к старым, изжившим себя, отношениям уже невозможен.  Мы оба понимали, что это должно произойти сегодня, что это неизбежно…  Но кто решится, кто смелее? Я дрожал от  возбуждения и мысленно подбадривал себя: «Ну же, давай! Начни, наконец.  Ведь ты же ее любишь… Вот сейчас, сейчас…» - и не решался встать, подойти к ней, поцеловать ее в яркие после мороза губы. То, что так естественно, как бы само собой, происходило днем, сейчас было невозможно. Мне было очень страшно. Сердце бухало в груди, тело одеревенело, руки-ноги сковал паралич. Я старался не смотреть на нее, мне казалось, что мой взгляд с головой выдает мое нестерпимое физическое желание, донельзя пошлое и оскорбительное для нее. Я боялся ее обидеть, боялся, что она откажет в самой унизительной для меня – насмешливой - форме, что посмотрит с презрением и брезгливостью, боялся выйти из образа  этакого рыцаря, благородного романтического героя…  Я очень надеялся, что она первая потянется ко мне, что не  придется ломать себя и принимать непростое решение. В конце концов, на снегу именно Галя первой начала целовать меня. Я с радостью, но только отвечал на ее поцелуи.

Мы молча сидели, и, как околдованные, не отводили взгляда от окна. Тишина опустилась на землю и сковала нас, мы словно замерли в зимнем сне. Я с тоской посмотрел на часы - до электрички осталось полчаса, и  понял - времени уже нет, праздник кончился, так и не начавшись, и поправить ничего уже невозможно…  Стало грустно.  Я чувствовал себя ребенком, которому родители обещали волшебную страну развлечений, а сами запихнули на ободранную, сваренную из водопроводных труб, карусель в пыльном городке аттракционов.

Время нашего уединения, нашего дня взрослой самостоятельной жизни, таяло быстрей, чем снег на  поставленных в угол лыжах. За окном заходило «солнце надежд» и оставляло на всем розовые блики  – на лыжнице, которая возвращалась  на соседнюю дачу, на верхушках снежных сугробов, даже на асфальте дороги, иглой втыкающейся в горизонт. На сугробах снега появились  длинные лиловые тени: белизна понемногу уступала место голубому и синему цветам вечера.  Казалось, что заходящее солнце вытеснило своим багрово-оранжевым светом голубизну небес, прогнало, выдавило лазурь неба на палитру  искрящегося снега.

Последние совместные минуты врезались в память отчетливыми звуками, которые до конца жизни будут будить во мне воспоминания о том дне, будут рефлекторно заставлять краснеть. Было  так тихо, что под подшитыми валенками двух сельских жителей, спешащих до темна возвратиться домой, долго слышалось решительное и аппетитное «хрум-хрум» снега. Они бодро, почти бегом, прошли по улице мимо нашего окна. 

По недалекой трассе проехала припозднившаяся машина, увозя в Москву уставших и довольных дачников, и у меня надолго застрял в ушах по-комариному тонкий ноющий звук автомобиля, серой букашкой прилепившегося к шоссе где-то далеко-далеко. Автомобильное нытье  подчеркивало необъятность зимнего спокойствия, давящего на поскрипывающий от этой тяжести снег. Мне казалось, что мы можем просидеть так целую вечность, и ничто не в силах заставить нас двигаться.  Гулкие, басовито-железные звуки  промчавшегося по насыпи товарного состава, рвущегося на станцию, стряхнули оцепенение с моей подруги: она вздрогнула, невидящим взглядом посмотрела вокруг себя, словно проснулась, встретилась со мной  глазами, полными упрека и скрытой насмешки,  и стала собирать грязную посуду со стола. «Поехали домой», - только и сказала она. В электричке мы ехали молча, но это молчание не было летаргией подмосковных красот – оно было тяжелым, трудно выносимым, как камень на шее. Я, почему-то, считал себя обиженным: если все закончилось ничем, то значит, она меня не любит, значит, мои признания для нее ничего не  значат…

Через два часа мы вышли из здания Белорусского вокзала, вяло попрощались друг с другом и больше не встречались никогда.

*      *     *

Я в глубокой задумчивости брел по Лаврушенскому переулку. На душе было светло и грустно: «Ах, наивная молодость, святая простота, граничащая с глупостью, где ты  теперь…»                                                                                                  

 Январь,2009.