ПОБЕГ ИЗ ЗОНЫ. Продолжение (2)

Чернобыльский репортаж. 1988

Молодая, обнажённая женщина, легко соскочила с постели, стремительно пересекла маленькую комнату и, высунувшись по самую грудь в распахнутое окно, окинула долгим восторженным взглядом обновлённый, после вселенского потопа, Мир. Она попала в бурный поток лучей ослепительного утреннего солнца, и по её бедрам запрыгали легкомысленные «зайчики», а роскошная грива волос, обдуваемая легким бризом, вспыхнула белым пламенем. Неожиданно женщина обернулась и, поймав мой восхищенный взгляд, одарила в ответ влюбленной улыбкой…

Много дней кряду веселилась непогода. Порывистый ветер гнал черные табуны волн в белых попонах пены и бросал с неослабевающей силой на узкую полоску земли. Небо было обложено тяжёлыми тучами. Непрерывно шёл холодный дождь. Большие капли смачно шлепались в лужи, высекая пузыри, и беспардонно колотили в единственное окошко нашего «сказочного замка».

Ухватив лето за самый хвостик, мы вырвались на недельку из пыльного, прокалённого зноем города, сбежали на край Света от повседневной столичной суматохи и исторических катаклизмов. Глухая деревушка в заповедном краю на Кинбурнской косе, как ножом отрезавшей сине-стальную воду Чёрного моря от грязной лужи Днепробугского лимана, стала на краткое время нашим прибежищем.

Мы поселились в ветхой лачуге, среди источающих одуряющий аромат одичавших цветов, а вокруг, опьянев от влаги, буйствовала природа, будоража воображение и вызывая непреодолимый исследовательский азарт. И мы, одевшись потеплей и прихватив зонтики, каждый день отправлялись путешествовать по нашей «terra incognito». Бродили по залитым дождевой водой лугам, взбирались на макушки лысых курганов, спускались в заросшие густой травой воронки, оставшиеся после войны, собирали букеты туманного дельфиниума и храбро сражались с голодными комариными ордами, а однажды едва не заблудились в редкой лесопосадке, в двух шагах от дома.

Нам нравилось гулять по берегу моря, с замиранием сердца наблюдая за шрапнельными взрывами прибоя и «водопролитной» битвой туч и облаков, чей окрас ежеминутно менялся от нежно-розового до чернильно-фиолетового. По дороге мы часто останавливались и подолгу целовались, ощущая на губах солоноватый привкус дальних странствий. На нас нисходило ощущение покоя и счастья и казалось, что этому не будет конца. Порой мою девочку находила летучая рифма, и она надолго умолкала, прислушиваясь к себе. Я по-хорошему завидовал и старался не нарушать столь драгоценные для неё мгновения творчества. К своему глубокому сожалению, из-за нескончаемого ливня я не мог делать этюды, но тем сильнее впитывал ирреальные образы «затерянного мира».

Обычно мы возвращались из наших странствий, проходя мимо почти опустевшей турбазы, где покупали свежевыпеченный хлеб. Иногда моя ненаглядная пифия раскидывала картишки и гадала вконец одуревшему от скуки женскому персоналу: «Что было, что будет, чем дело кончится, да сердце успокоится». Благодарность «натурпродуктами» скрашивала наше скромное меню.

По вечерам к нам на огонёк заходила хозяйка дома, красивая и в преклонном возрасте женщина, с голубыми, как васильки, глазами на обожжённом временем лице. Дети её давно выросли и разъехались в разные стороны. Местный рыбхоз развалился, и делать им здесь стало нечего.

Было странно чувствовать, как сжимается время, когда она рассказывала истории, связанные с морем и событиями Великой Отечественной, которая, казалось, только вчера сумасшедшим катком пронеслась по этим, забытым Богом и людьми, местам.

 — Баржу затонувшую видели? Как же? Недалеко от берега во время отлива корма из воды торчит — ржавая вся и пробоина в борту. На ней немцы раненых своих эвакуировали. Для прикрытия местных посадили — стариков, детей. А у наших солдатиков приказ: фрицев не пропускать. С материка батарея и ударила. Так все вместе и пошли ко дну…

Мы угощали хозяйку привезенным с собой густым красным молдавским вином с дедовского куста. Потом моя певунья расчехляла гитару, подкручивала колки и над пустынным берегом разносились мелодии военных лет. Напевшись и наплакавшись вволю, женщина уходила, а мы засиживались у открытого окна, наслаждаясь вечерней безмятежностью, густо настоянной на травах, море и дожде. Наши души сливались с причудливым разнообразием звуков и запахов Вселенной.

Так проходили эти неповторимые дни, служившие торжественной прелюдией к волшебным ночам, когда комната превращалась в храм, где мы совершали наш священный обряд, втайне посмеиваясь над детским лепетом «Камасутры». А потом, уставшие и оглушённые, молча лежали, крепко-крепко обняв друг друга, словно огромная планета вдруг скукожилась до размеров нашего скрипучего ложа, и с неё можно было легко соскользнуть в звездную пропасть.

 — Я люблю тебя. Спокойной ночи.

 — Спокойной ночи. Я тебя люблю.

Уже на рассвете, когда мгла за окном начинала редеть, лада, угомонившись, засыпала на моем плече, а я долго еще не мог сомкнуть глаз, разгадывая тайный язык ветра за тонкими стенами нашей фанерной крепости…

И всё же, последний день нашего отчаянного побега ознаменовался блестящим солнечным утром…

Прислушиваясь к непривычно тихому шелесту прибоя и радостным крикам чаек за окном, я, затаив дыхание, наблюдаю, как моя лапушка одевается, тщательно расчёсывает волосы и наводит праздничный макияж.

Когда соломенная шляпка с красной ленточкой, наконец, венчает торжественные сборы, мы, не задерживаясь, выскакиваем на улицу, где нас по-царски встречает природа, сверкая бриллиантовыми россыпями капель.

Солнце припекает, словно пытаясь взять реванш за время диктатуры дождя! Волны кротко ластятся к берегу, извиняясь за былое бесчинство. Коса «безвидна и пуста» до самого горизонта. Крепко взявшись за руки, мы идём по кромке прибоя, ощущая себя Адамом и Евой пилотной серии самой первой мыльной оперы. Я кладу руку на горячее бедро любимой и целую её в трогательный завиток волос на виске, потом в глаза и губы:

 — Я люблю тебя, — шепчу слова молитвы.

 — Я тебя люблю, — еле слышно вторит она.

Галактическая карусель на миг замедляет вращение, но, словно опомнившись, опять набирает обороты. Вместе с ней движемся и мы, испытывая легкое головокружение.

 — Будем купаться? — переводя дух, спрашиваю я, с опаской трогая ногой воду: море после недельного шторма ледяное.

 — Конечно, — слышу беспечный ответ, и русалочка, выскользнув из моих объятий, сладострастно отдаётся родной стихии. В порыве ревности, с воплем кидаюсь вслед за коварной обольстительницей. От нестерпимого холода перехватывает дыхание, и я позорно ретируюсь, с ужасом и восторгом наблюдая, как моя маленькая сардинка плещется около берега.

«Если материя, из которой сшита Вселенная, существовала вечно, — думаю я, то, по теории вероятности, тончайшие нити, из которых мы все сотканы, в бесконечности времени должны опять сплестись в знакомый узор. Это как возможность повторения рисунка мозаики из цветных стекляшек в детском калейдоскопе. И, быть может, через миллиарды лет, мы опять будем идти по берегу моря… а возможно, уже шли так когда то, в безначальном прошлом».

И снова мы шагаем по пустынному пляжу и громко поём от переполняющего нас чувства свободы. Поём, потому что молоды, влюблены и счастливы, потому что у нас впереди целая жизнь, прекрасная и длинная, как эта коса солнечным днём в конце августа.

За нами тянется двойная цепочка следов, которую жадно слизывают голодные волны. Солнце неистовствует, и я чувствую, что начинаю медленно плавиться. Моя прекрасная «юнатка» то и дело останавливается и, опустившись на колени, с увлечением собирает коллекцию разноцветных камешков. Каждый необычный экземпляр, подброшенный щедрым морем, вызывает у неё бурный восторг.

К полудню мы добираемся до покосившегося деревянного сарая. Из распахнутых настежь ворот в воду спускаются полузасыпанные песком рельсы, а рядом на сваях висят истлевшие рыболовные сети. Лежащую неподалеку тупорылую железяку я поначалу принимаю за старый буй, выброшенный штормом, но при ближайшем рассмотрении это оказывается авиабомба второй Мировой. Время её давно истекло, и сквозь дыры в мятом корпусе проросли маленькие белые цветочки.

Вдохновленные пустынным антуражем, мы решаем сделать несколько высокохудожественных фотографий в стиле «ню». Моя несравненная натурщица мгновенно «облачается» в рабочую форму, и я принимаюсь за дело. «Ню-ша, пойманная в сети», «Ню-ня в прибое», «Ню-ся, оседлавшая бомбу»… Синее море, пустынная коса, красивая женщина, — в общем, ничего особенного в этих снимках нет, кроме одного, — это МОЯ женщина!!!…

Изнемогая от жары, мы молча бредём вдоль берега. Солнце обжигает плечи и слепит глаза. Хрупкие ракушки хрустят под нашими босыми ступнями. Внезапно, лежащий у нас на дороге продолговатый камень, меняет форму. У него появляется голова и перепончатые лапки. Это маленькая утка и по ее неуверенным движениям сразу видно, что она чем-то серьёзно больна. Только теперь мы замечаем вокруг останки погибших птиц. Над ними со злорадным гудением вьются жирные зеленые мухи. Порывы ветра доносят еле уловимый запах тления. Потревоженная нами «серая шейка», оберегая драгоценную свободу, ковыляет по песку, бросается в прибой и, преодолевая течение и немочь, с трудом плывёт среди безучастных волн. Я инстинктивно делаю несколько шагов, собираясь броситься следом, — догнать, вытащить на берег, спасти… и останавливаюсь, понимая всю нелепость своего порыва. Вскоре беглянка навсегда исчезает в тёмной пучине. «Может так и лучше, чем медленно беспомощно загибаться», — в оправдание себе думаю я, но на душе легче не становится.

Потрясённые случившимся, мы спешно минуем пернатое кладбище, которое даже любопытные чайки облетают стороной, и ещё долго потом молчим в окружении равнодушно — ликующей природы…

Солнце прилипло к небосводу, как блин к раскаленной сковородке. Смешные маленькие крабы при нашем приближении ловко зарываются во влажный песок. Впереди, словно киты, выбросившиеся на сушу, лежат перевёрнутые вверх килем баркасы. Рядом — небольшая лужа, оставшаяся после шторма. Вода в ней теплая, как парное молоко, глубина — чуть выше колена. Мы долго бултыхаемся в этом «маленьком море», где в отражении облаков, резвятся беспечные мальки, и с чувством собственного достоинства парят грациозные медузы.

Наплескавшись вволю, смыв усталость и мрачные мысли, на горячем брюхе одной из лодок сервируем стол на две персоны для романтической трапезы при свете солнца. Любуясь линией горизонта, пьем водку из фляги и закусываем бутербродами.

«Огненная вода», ударяя в голову, вызывает сладостное томление. Скинув остатки одежды и условностей, украсив себя чаячьими перьями, понатыкав их во все мало—мальски пригодные места, я исполняю перед моей «суженой-обнаженной» птичий танец любви (как я себе это представляю): высоко подбрасываю ноги, кручу головой, потом распускаю хвост, ломаю крыльями воздух и щелкаю клювом. И, — о, чудо! Моя желанная, отвечая на призыв, идет навстречу, изящно выгибая шею и, трепеща перышками, в тихом шелесте которых угадывается что-то из Мендельсона. Это возбуждает неодолимое желание, и ничто не может ему противостоять. Закрываю глаза и замираю, чувствуя, как от коготков на моих лапках вверх бежит горячая стремительная волна…

Недалеко от берега, скалами возвышаясь над водой, стоят железобетонные блоки. Волны бьются в их серую твердь и взмывают в высь ослепительной пеной, а там, словно лоскуты этих морских кружев с веселыми воплями кувыркаются белоснежные чайки. Мне тоже хочется туда, где в вышине тает след реактивного самолета, и я отпускаю нежную руку моей возлюбленной.

Стрела косы как взлетная полоса аэродрома. Разбегаюсь, отталкиваюсь и несусь над бескрайним простором моря в глубокую синеву небес, которые постепенно становятся чёрными.

 — Ты куда?! Вернись! Останься со мной! — слышу обеспокоенный голос у себя за спиною, но не в силах даже оглянуться, завороженный стремительным движением к далекому горизонту, который, быстро набухая, принимает форму круга. Солнце перестает быть живым и ласковым, мир полутеней заканчивается. Из космической бездны идет жесткое излучение. Ощутимо веет холодом. А меня влечет все дальше и дальше, к какой-то сверкающей вершине и становится страшно от этого путешествия, из которого мало кто возвращался.