Рассматривая иллюстрацию захотелось таки узнать кто такой ХОХУЛЯ

и какие у него с ботинками сложности......

Татьяна САПРЫКИНА

БАШМАКИ

Дедушка смотрел на дерево. Свирепый ветер рвал клетчатую рубашку у него с плеч и теребил остатки волос, но он все равно стоял и смотрел. Особенно пристально – на одну большую ветку, которая качалась из стороны в сторону. Туя росла у самого забора, впритык к сараю, и охотно посыпала огород желтыми, похожими на высохшие трупики гусениц, сережками.

Ветер бушевал. Туя – дерево хрупкое. Две ветки уже свалились на забор. И теперь дедушка, с небритыми седыми щеками, в расстегнутой клетчатой рубахе, ждал, когда свалится и третья – а упасть она могла только на электрические провода.

Ветки туи закрывали солнце, прошлогодние сухие листья, будто бурые продолговатые рыбки, стайками, шушукаясь, согласно взмывали в воздух.

– Проклятая, – бормотал дедушка и чесал щеку.

Однако не он один глазел наверх, отплевываясь от того, что ветер нашвырял в лицо. Заслонив глаза, позади стоял Хохуля – размером с две картофелины, если их поставить одну на другую. Он тоже с нетерпением ждал, когда ветка над проводами обломится. Был он морщинистый, как и само дерево, в котором жил, и щеголял босяком. Башмаки, любимые, стоптанные, дедовы еще башмаки, которые он по случаю теплого утра выставил сушиться на траву, связав шнурками, сейчас болтались, заброшенные на ту самую ветку, которая махала зелеными лапищами – неистово, будто пыталась прогнать.

Светлая голова Буковки высунулась из двери дома за оградой. Ветер сразу же принялся мотать ее волосы, как будто они тоже были ветками.

«Как хвост у кометы», – подумал Хохуля. Он любил глядеть на звезды.

– Бабушка сказала – нечего теперь таращиться, надо было раньше пилить. Сырники сжарились.

Дедушка что-то пробормотал, почесал щеку и, пнув траву, хлопнул калиткой. Он шел, шатаясь, а ветер раздувал его штаны. Хохуля же стоял прямо, крепко упираясь босыми ногами в землю, ему даже не надо было держаться за одуванчик. Наверху он ясно различал свои башмаки – и как они намотались на строптивую ветку, и как стукаются друг о дружку, высунув языки, словно два заблудившихся щенка.

Ворону вместе с ее возмущенным карканьем ветер понес туда же, куда и все остальное – сухие прутики, старую листву, брошенный на крыльце буковкин носок, и все то легкое, что смог поднять и утащить.

Тучи треснулись лбами, начался дождь. Уворачиваясь от тяжелых капель, Хохуля поскакал под дерево, где за лопухами, у сарая, спрятанный под корнями, у него был лаз. Несколько свирепых капель догнали его и стукнули по затылку, он поскользнулся, и настроение пропало совсем.

Дождь лил всю ночь, на пару с ветром они катались на брюхах по земле, безобразничая, подминая, теребя и отшвыривая то, что попадалось, и еще понаделали дел. Хохуля спал тревожно. Наутро его разбудил мяч, который ударил в ствол дерева как раз в том месте, где у него была стена спаленки. Кукушка долдонила свой ответ – один-единственный для всех. Светлоголовая Буковка упорно лупила мячом в одну точку и громко распевала. Хохуля рассердился и вылез, щурясь, наружу. Он собрался было засветить ей шишкой в лоб, но девчонка убежала завтракать, зашвырнув мяч в крапиву.

Светлило солнце, и бедные башмаки, мокрые и наверняка полные листьев и веток, висели высоко-высоко, покачивая каблуками. Сорока прилетела и стала долбить шнурки.

– Кыш! – замахал руками Хохуля. – Кыш, ты! Слышишь там?

Но какое.

Он обмотал ноги подорожником и, хоронясь в крапиве, побежал к соседнему дому. Летом люди туда приезжали редко, только иногда, по выходным, а зимой и вовсе никого не было. Под облупленным крыльцом со своим семейством жил сосед Хохули – рыжий как сто одуванчиков и такой же лохматый. Хохуля застал его сонно развалившимся на ступеньке. Клубок детей катил по дорожке камень, а жена пыталась выкопать из земли забытую прошлогоднюю морковку. Когда в доме долго нет людей - нет крошек, нет еды – живется впроголодь и негде стянуть лишний кусок. Если повезет, можно найти забытую лапшу, пшено и мягкую поношенную одежду. Дети соседа щеголяли в ярких кофточках, сшитых… из… ну, в общем, теперь уже совершенно неважно из чего.

– Пришел попросить у тебя башмаки, – признался Хохуля, стесняясь и разглядывая свои грязные, большие ноги, кое-как обутые в подорожник.

Сосед нехотя полез под крыльцо.

Он вытащил башмаки – ничуть не меньше стоптанные, чем хохулины.

– Моего братца, – он вытряхнул жука. – Ну, ты знаешь…

Братца прошлой осенью утащил коршун. Наверняка тут же бросил – зачем он ему? Но домой братец не вернулся, может, дорогу не нашел или так, прижился где-нибудь. Теперь эту семейную легенду рассказывали на ночь детям, каждый раз придумывая новый конец – где нынче братец и чем он теперь промышляет. А главное, в чем обут?

Солнце жарило загривок. Сосед щурился и зевал – было неловко. Хохуля забрался на ступеньку и стал, кряхтя и ни на кого не глядя, натягивать башмаки. Эх, до чего же это неправильно. Сосед делал вид, что ему все равно и даже немного поковырялся в зубе, но сам косился потихоньку. Рыжее семейство побросало свои дела и столпилось посмотреть. Хохуля почувствовал себя словно в середине букета переспелых, малость сумасшедших одуванчиков.

К счастью, башмаки оказались малы. В них он и полшага бы не ступил.

– Жалко, – радостно хлюпнул носом сосед. – Ну, и что теперь?

Хохуля задумался и пожевал бороду. Он понял, что надеть чужую обувь, из чужой семьи, он не сможет. Никто не смог бы.

– Придется шить новые, – осторожно подытожил сосед.

Дело это долгое и тяжелое. Башмаки должны быть добротными и носиться целую вечность. Такое не каждый сошьет.

– Мои башмаки, сам и достану, – разозлился Хохуля, растолкал детей и потопал домой.

Он попытался залезть на дерево. Хозяйский кот с забора глядел на него одним глазом. Хохуля взбирался, упираясь пятками в выступы в коре, однако быстро срывался и съезжал вниз. Поглядывая на кота, он стал жалеть, что у него нет когтей. Но тут пришел дедушка с лестницей и пилой и бабушка – тоже с лестницей, поменьше. Бабушка была почти такая же морщинистая, как и сам Хохуля, или туя. Дедушка забрался на лестницу, прислонив ее к стволу, и стал пилить ветку. Бабушка тоже встала на свою лестницу, приставив ее к сараю. Она начала командовать дедушкой и держать ветку, чтобы та не упала на провода и не отключила в доме свет, холодильник и, не дай бог, телевизор. А Буковка с куклой в обнимку принялась вертеться рядом под ногами и мешать всем, даже коту, которого она особенно донимала, так как легко могла дотянуться до его хвоста.

Наконец ветка была благополучно опущена вниз – безо всякого ущерба. И внучка – глазастая – быстренько углядела башмаки. Она распутала шнурки и обрадовалась, и запрыгала, и потащила обувь в дом.

– Вот что я нашла! А говорили, один мусор! А говорили, не ходи, на голову упадет!

Она уже сильно соскучилась со старыми игрушками.

Хохуля наблюдал за своими башмаками из лопухов, кусая бороду. Дедушка и бабушка возились с опавшими ветками и пилили их на дрова.

Наступил вечер. Еж с ежихой протопали к болотцу, чтобы попить – по пути они обстоятельно обнюхали траву и то, что под листьями. Хохуля сидел на земле возле дерева, подстелив лопух, и, жмурясь и хмурясь, снова и снова смотрел наверх. Там, в ветках – он это точно знал – качались и танцевали в обнимку силуэты его предков – тех, кто до него носил эти замечательные, старые, надежные, верные башмаки. Дедушки и прадедушки, которые когда-то тоже жили здесь, под деревом, а теперь вознеслись к самой его верхушке и стали листьями и прутиками. Иногда они охотно и дружно кивали Хохуле – когда дул ветер. Иной раз он даже спрашивал у них совета – вот, например, как сейчас. Случай-то непростой.

Буковка выскочила из дома и, волоча под мышкой кота, уселась на поляне. Она попыталась надеть на него хохулины башмаки. До этого их успели перемерять куклы – все до одной, однако они никому не подошли по фасону. Кот также не желал носить обувь – он свирепо урчал, дергал лапами и выпускал когти. Настырная Буковка, наклонив светлую голову, терпеливо держала его в охапке и пихала башмаки на лапы. Оставалось вроде бы немного – только завязать шнурки. «Сегодня к обеду, - решила она, - это полосатое неграмотное животное должно быть обуто.» Ботинки коту налезли только на самые подушечки. Буковка посильнее дернула шнурок, кот потерял терпение, вывернулся и, брезгливо тряся лапами и ковыляя, дунул за ограду.

Там он стал грызть и кусать шнурки и подошву. Наконец, башмаки полетели в крапиву.

Увидев, что его любимая обувь снова свободна, Хохуля словно проглотил солнечного зайчика.

Как только солнце село, и все в доме улеглись, он с заплечным мешком и прекрасным расположением духа направился к веранде. А потом и в кухню. Там он нагрузил мешок куском хлеба и печенюшкой для соседа – когда из хлебницы, где чего только не лежит, пропадет такая малость, никто не заметит, – и кусочком сала для кота.

Остаток вечера Хохуля чистил и тер свои любимые башмаки. Наконец, они больше не скрипели, что очень важно, когда ты идешь воровать еду или одежду. Он все время поглядывал на них и улыбался своими древесными морщинками. А когда взошла луна…

А когда взошла луна, Хохуля взобрался на крышу дома, где спали дедушка с седыми щеками и остатками волос, морщинистая бабушка, которой снился телевизор, и светлоголовая Буковка. И в каждом доме на крышу тоже взобрались такие же, как он, размером с две картофелины – если их поставить одну на другую. Подул легкий ветерок, но туя стояла тихо и слушала. Хохуля стал приплясывать и каблуками отбивать ритм. Кот с забора наблюдал за ним одним глазом, облизывая сальные усы. Из-за ветра, дождя и всех этих передряг башмаки, кажется, стали только лучше – из чудесной, мягкой кожи, трудно сказать, какого цвета, один шнурок короче, каблуки скошены – благодать…

– Пам-пам, – танцевал Хохуля, прикрыв глаза. – Я получил назад свои любимые башмаки с прекрасными толстыми каблуками.

– Пам-пам-пам, – неслось за два дома от него. – У нас родилась маленькая. У нее волосики как щетка и ямочка на одной щеке.

– Пам-пам-пам-пам, – слышалось со всех сторон. – Сегодня у нас на ужин была гречневая каша.

Вековечные башмаки и старомодные каблуки трудились на славу и рассказывали обо всем. «Вот что у нас, маленького вороватого народца, – вот что! Вот мы, вот мы! Мы живем! Воруем у людей носки и картошку, прячемся в углах и щелях! Вот мы! Мы есть! Вот нас сколько!»

Луна плыла на лодочке из облаков. Хохуля от души топал каблуками в своих единственных на свете башмаках, и это было правильно. Огромная туя со спиленной веткой слушала, молчала и кивала в такт, покачивая сережками. Ежи подняли головы, кот навострил уши, ворона перестала каркать. И фасоль на грядке расправила листья под лунным светом, и одна за другой прилежно начали падать звезды.

– Кто-то ходит по крыше, – ворчал на своей кровати дедушка.

– Спи! – шипела бабушка. – Никого там нет. Ты сейчас захрапишь через пять минут, а мне мучиться. Не ворочайся, спи!

– Говорю тебе, ходят, – не унимался дедушка и чесал свою седую щеку. – Эээххх…

Он устал, болели плечи – так много он сегодня пилил.

– Проклятая туя.

Бабушка выпростала ухо из-под подушки и послушала немножко.

– Это сорока.

– Ммммм-шмммыыыхххррррр...

– Или шишки падают.

– Хррррррыыырррр...

– Ну, вот, говорила я…. Господи…

Буковка давно уже спала крепко, прижимая к теплому боку босую куклу. Светлые волосы ее лежали на подушке, как след от кометы – Хохуля любил смотреть на звезды. У кровати стоял только один тапочек – из второго Хохуля решил сделать себе кровать. Он тоже устал, и с удовольствием думал, как уснет в ней, завернувшись в одеяло, набитое сухими желтыми сережками.

Воровать у людей всякие мелочи. И танцевать на крышах. Это как пить из лужи или открывать утром глаза.

Ведь это хорошо, это правильно - когда кто-то танцует у тебя над головой в вековечных башмаках и штанах, сшитых из твоего же старого платка, пока ты спишь и видишь во сне что-нибудь светлое и теплое.

Такое же теплое, как лето.